Крупным планом, 2006[роман-дневник] - Иван Сабило

— Но я же ничему не научился!

— Это ваша проблема. При желании, курс обучения, на общих основаниях, можем повторить.

Кажется, большего цинизма я не встречал. Хотел сказать ему пару слов, но решил не засорять провода.

Так что, скорее всего, именно он отбил желание учиться. Никогда не думал, что меня, написавшего немало книг, будут называть безграмотным — в компьютерном смысле. Придётся подождать, когда наша Мария, которой сейчас чуть больше полутора лет, вырастет, освоит эту премудрость и научит меня.

14 октября. Эти записи делаю утром. В Питере меня спрашивали: чем отличается Москва от Петербурга?

— В Москве люди быстро ходят.

— Чем ещё?

— Не знаю.

Теперь могу добавить. В одном из своих сочинений Юрий Тынянов писал об отличительных чертах застройки двух столиц: «В Москве, куда ни посмотришь, взгляд упрётся в дом, а в Ленинграде он тебя обязательно выведет на площадь».

Его удивительно точное наблюдение я бы дополнил ещё одним: в Москве всегда есть небо, а в Питере часто его нет. В Москве, каким бы дождливым, облачным ни был день, всё равно есть ощущение высоты: где-то в разрывах туч и облаков угадывается солнечный свет, где-то облака не слишком плотные и потому прозрачные. А в Питере часто мрак наваливается на крыши домов, тяжкий, непроницаемый, без намёка на то, что где-то светит солнце и голубеют небеса.

Как-то, в прошлом или позапрошлом году, бродя по Петербургу, обратил внимание на постперестроечную реальность: почти все окна первых этажей жилых и нежилых зданий забраны металлическими решётками. И возникли такие строчки:

Иду по улице красивой — Решёточки на окнах, тьма их, тьма!..

Зарешечённая Россия Для нас — как общая тюрьма.

И как из неё выбираться? Будить и звать! Будить и звать, прежде всего, русского интеллигента. Чтобы, наконец, он сказал: «Хватит, господа, грабить мою Родину!»

Почти два десятилетия продолжается грабёж.

В прежние времена даже озверелые завоеватели, захватив тот или иной город, давали своим хищным псам-оруженосцам только три дня на поживу и разграбление. А здесь — два десятилетия. И молчим, уткнувшись в телеящик. И где ж тут вдохновение для писателя? И где ж вы герои-освободители? Где неотступные? И когда получит команду выступать Засадный Полк? Да ведь только полка и хватило бы, как говаривал бывший Министр обороны, чтобы взять за шиворот нечисть, оседлавшую Россию! На русских людях, более чем на всех других, лежит ответственность за судьбу России. Русские люди должны сплотиться, видя, как все другие объединяются против них. Русский — не только национальность, это ещё звание, которое получено нами от наших героических предков.

Окно моей комнаты выходит на ту же сторону корпуса, где вход. Прямо перед окном — юный развесистый клён. Жёлто-золотой, шарообразный — он как солнце, спустившееся к нам с небес. Там, за облаками, основное солнце, а здесь, на земле — солнце-клён.

В который уже раз начал «Крупным планом». Хотя к тому, что я задумал, больше подошло бы «Последний раунд». А ещё больше — «Невольник». У Лермонтова — «невольник чести», а я — невольник обстоятельств, который всю жизнь делает не то что хочется. Точнее, делает то что хочется лишь урывками, «в свободное от основных занятий время».

Или всё же этому есть объективная причина — нехватка сил, чтобы пойти на разрыв со всем, что держит тебя в неволе. Скорее всего, так и есть. А слова о том, что тебя «держат» дела и люди, — лишь средство оправдать свою лень и неуверенность в том, что ты и дальше сможешь делать свою главную работу как должно. Если раньше ты брался и делал хоть рассказ, хоть повесть, хоть роман, то теперь ты всё думаешь, думаешь, всё откладываешь на потом, а это первый признак неуверенности и лени. И оправдание находишь: ты это ещё не додумал, не доносил, надо подождать, пока оно додумается и само выйдет наружу.

Не выйдет! Как женщина никогда не станет матерью, если будет только и думать о том, что ещё рано, ещё не готова, так и художник не создаст ничего путного, если его якорями будут нерешительность и лень. А надо беременеть и рожать. Потом растить дитя, воспитывать и просвещать.

Навещают расслабляющие мыслишки: «Сколько ж можно писать, работать? Тебе 67-й год, ты что, нанялся? И что ты можешь написать такого, что ещё не написано, хоть тобой, хоть другими?»

Но нет, это хорошие мысли. Они сродни мыслям спортсмена, который собирается с духом, чтобы пойти на рекорд. А потому дерзай!

15 октября. Поразительно, как всего за два дня изменился мой солнце-клён. Теперь он уже не шарик, а золотистый обруч. Вся его срединная часть облетела, как будто выпало лицо, осталась лишь золотистая причёска-каре в мелких кудряшках из жёлтых листьев.

Чаще всего, когда остаюсь наедине с собой, вспоминается детство, школа. нет, не школа, а каникулы, школу я не любил. И первые приближения к девушке, к женщине. Самая первая из них — семнадцатилетняя красавица Оля в маминой родной деревне Паздерки, что недалеко от Минска. У неё было что-то с позвоночником, врачи обязали её лежать, а меня, десятилетнего, моя бабушка Аленка попросила ходить к ней и читать книжки. Сначала это были «80 тысяч километров под водой», потом «Гулливер», потом ещё какая-то, может быть, «Чёрная курица». Оля лежала, разметав на подушке тёмные вьющиеся волосы, перебирала длинными тонкими пальцами пододеяльник, слушала, улыбалась и никогда не перебивала меня. Даже когда я хитрил и пропускал целые абзацы, чтобы поскорее закончить главу, она молчала. Только хвалила, что я хорошо читаю. И лишь когда я уставал и начинал сбиваться, просила остановиться.

Часто моё чтение слушала её мама — сухонькая, невысокая бабка Палатка. Она садилась на лавку и рукодельничала — вязала носок или вышивала болгарским крестом. В солнечный день я торопился поскорее закончить чтение и рвануть к деревенским хлопцам, которые в это время строили запруду из дёрна на мелкой речке Гребёнке, чтобы набралась вода и можно было плавать. А когда шёл дождь, я читал долго, пока от моего чтения не уставала Оля, и тогда она брала мою руку и целовала её. И мне казалось, что наше чтение будет продолжаться всегда, пока мы оба живы и пока не иссякнут книги.

Потом она пошла на поправку, стала ходить, и чтение прервалось. А вскоре Ольга вообще переехала в город, устроилась на работу и вышла замуж за пожарного, дядю Сашу — большого, сильного человека с громким голосом.

Ещё я помню Аллу — выпускницу Белорусского университета, корректора в каком-то издательстве. Она приезжала в отпуск в Паздерки к моей тётке Наде, часто брала цветастую подстилку и шла за огороды, на оселицу, загорать. За осе- лицей бежала речка Гребёнка. Однажды я возвращался после купания и увидел спящую Аллу в голубом купальнике. Белокожая, светловолосая, с толстой косой на груди, она лежала на подстилке, а на её плечо пристраивался овод, чтобы напиться крови. Я прогнал его, наклонился и поцеловал её в губы. И пошёл дальше. Она окликнула: «Ваня, вернись!» — Я подошёл. — «Ты что сейчас делал?» — строго спросил она. — «Ничего, прогнал овода». — «А потом?» — «Поцеловал тебя». — «Разве я тебе разрешала?» — «Тогда прости, я не подумал». — «Прощаю, можешь свой поцелуй повторить.»